только продления своего «я», и никакие потомки его не интересовали.
Этот слабак Мазин нанёс ему серьёзный удар, по глупости разрушив самое ценное, что у Еноха было, — камеру «Гимел», его пропуск в бессмертие. Но он и не подумал сдаваться. На тот момент у него было ещё совсем молодое и крепкое тело; было кое-что припрятанное в Европе, что могло пригодиться для создания нового аппарата; кое-какие новые наработки, ведь свои эксперименты он не прекращал ни на минуту, где бы ни находился; и, главное, огромный накопленный опыт выживания. Он не сомневался, что что-то придумает. Это происшествие лишь придало пресной жизни остроту, дало возможность вспомнить азарт охоты и поиска, заставило чаще биться огрубевшее сердце.
Но прошло уже семь лет, а продвинулся он недалеко, по крайней мере, не так далеко, как бы ему хотелось. Он экспериментировал с камнями и сделал парочку очень любопытных камер, с совершенно неожиданными свойствами. Добился того, что вместо старых студийных аппаратов — громоздких деревянных ящиков — его новые камеры выглядели как миниатюрные «Поляроиды». Случались и проколы. В ходе одного из экспериментов он, не желая того, рассердил старых и злобных египетских богов — не обошлось без жертв, но это его не огорчило. Расстраивало другое — он так и не приблизился вплотную к созданию новой камеры «Гимел» — той самой, так необходимой для следующего перемещения. Всё бродил где-то рядом, нащупывал, подбирался, а неумолимое время отсчитывало часы и годы, и Енох впервые за двести лет начал нервничать. Как только представилась первая же возможность, он выскочил из разваливающегося Советского Союза в Европу, проехался по тщательно укрытым тайникам, откопал припрятанное. По старым связям выправил свежие документы на свою оболочку и, конечно, заявился к Максу.
Разговор произошёл в библиотеке замка — огромной, обшитой потемневшим дубом, с уходящими ввысь шкафами, передвижными лесенками, чтобы добираться до верхних полок, с пюпитрами для фолиантов и неудобными старинными креслами с высокими спинками. Макс не обрадовался гостю — слишком много унижений натерпелся в своё время, да и всплыл немедленно наружу тщательно упрятанный вглубь памяти прежний ужас перед загадочной и страшной фигурой вечного скитальца по чужим телам. Но стоило Еноху упомянуть о возможности повторить камеру «Гимел», как потомок Турн-унд-Таксисов забыл обо всём.
— Так вы можете сделать ещё такую же?
Енох усмехнулся про себя: как легко тот заглотил наживку. Изрядно постаревший и сдавший Макс так страстно хотел жить, так хотел новое, молодое тело, что был готов поверить всему и отдать за вечную жизнь новоявленному Мефистофелю всё, что тот бы ни пожелал.
— Я уже объяснял вам, Макс, и не раз, что, когда делаешь новую камеру, никаких гарантий, что получится то, что планируешь, нет. Но исходя из того, что предыдущая камера разрушена, и того, что у меня есть уже почти все необходимые составляющие, — да. Я уверен, что смогу. Мне нужны ещё некоторые дополнительные детали, и для того чтобы их получить, мне нужны вы. Только не думайте, что я решил заняться благотворительностью и подарить вам вечную жизнь бесплатно.
— Вам нужны деньги? — Макс затрепетал. У него не было лишнего пфеннига — финансовые аферы, в которые он регулярно и с азартом влезал, съели то немногое, что оставалось после опустошительного развода, и он с огромным трудом поддерживал привычный стиль жизни и разваливающийся, давно требующий ремонта замок.
— Макс, у меня нет финансовых проблем. Денег у меня будет столько, сколько мне потребуется. А вот определённого рода услуги — да, мне от вас будут нужны.
— Я согласен, — бодро ответил тот, уже заранее готовый на всё. Енох даже не улыбнулся, услышав ожидаемый ответ.
Он поселился в замке у Макса. Целыми днями возился в лаборатории, рылся в библиотеке, заказывал всё новые материалы и приборы плюс к тем сундукам, набитым странно выглядящими приспособлениями, что привёз с собой. Заказывалось и доставлялось всё на имя хозяина, но платил Енох всегда сам, выдавая периодически обнищавшему владельцу фамильного замка пачку новеньких купюр. Изредка он давал ему какую-то редкую и очень дорогую антикварную вещицу для продажи и указывал, сколько за неё выручить. И никогда не ошибался. Каждый вечер они вдвоём ужинали в столовой замка за тем же огромным столом на три десятка персон, к которому когда-то, полтораста лет назад, предок Макса даже и не подумал бы пригласить своего подданного — пусть даже и очень полезного ему, но еврея. Прислуживали им двое последних оставшихся у наследника Турн-унд-Таксисов слуг: горничная, она же экономка, из бывшей Югославии и повар, он же дворецкий, пожилой и молчаливый поляк. Большего Макс себе позволить не мог, и некогда роскошный замок постепенно приходил в запустение, зарастал пылью и медленно разрушался. В некоторые его крылья никто не заходил уже десятки лет. Гигантские многосвечёвые бронзовые люстры и потемневшие портреты многих поколений гордых носителей старинной фамилии покрылись патиной и паутиной, уникальная мебель под древними чехлами прела и распадалась, а тихими ночами рассыхающийся наборный паркет потрескивал под тяжёлой поступью призраков давно истлевших хозяев.
Макс успокоился, расслабился и перестал бояться незваного гостя. Ему стало казаться, что это он сам, такой радушный и хлебосольный, пригласил Еноха погостить и что он, а не этот странный смуглый человек является хозяином положения. Он даже позволил себе поразглагольствовать и, как всегда неудачно, пошутить.
— Я не понимаю, Енох, как вы едите это всё? — указал он на гору пустых устричных раковин и каркас молочного поросёнка, полуразвалившимся корабельным остовом оплывающий на блюде.
Енох, погружённый в свои мысли, недоумённо посмотрел на Макса. Тот, крутя в бокале посверкивающее рубиновыми искорками вино из княжеских подвалов, изрядно пощипанных, но не опустошённых в своё время Мазиным, продолжил свою нехитрую мысль:
— Ну, это же всё некошерное. А вы как-никак еврей.
Енох ответил не задумываясь и без улыбки:
— Если бы мы не были за столом, Макс, я бы снял штаны и предъявил вам доказательства противоположного.
— Ну да, — замялся тот. — Но это лишь ваше очередное тело. А ваша суть, ваша душа?
— А вот душа подсказывает мне, Макс, что засиделись вы на месте. Что пора вам собираться в дорогу, — резко ответил Енох, и Макс вновь ощутил былой страх и трепет перед этим властным человеком.
— И к-куда я должен поехать? — заикаясь, дрожащим дискантом поинтересовался враз утерявший всю свою вальяжность Макс.
— В Россию, мой болтливый компаньон. В горячо нелюбимый вами Ленинград, который, впрочем, теперь вновь зовётся Санкт-Петербургом. Я не могу поехать сейчас сам по вполне понятным причинам, которые я вам излагал. А там у меня остались несколько необходимых для работы вещей. Я не мог взять их с собой — по тем же причинам. Так что вам придётся полететь туда и привезти их. Подробные детали и цели вашей поездки я вам завтра изложу.
Поначалу Макс заметно расстроился, но, сообразив, что живёт и пирует он в последнее время исключительно за счёт грозного гостя, перечить не решился. А вскоре какая-то новая и приятная мысль посетила его, и, к удивлению Еноха, не понимавшего причины случившейся с ним перемены, он стал всячески поддерживать и с подозрительной горячностью развивать идею послать его в Петербург. Наконец довольный Макс ушёл к себе в спальню, горничная убрала остатки ужина, потушила свет и, зная причуды нового гостя, зажгла ему два канделябра по три свечи, а Енох всё сидел за столом и размышлял над вопросом, который ему задал Макс. Кто он на самом деле — еврей? Сам он давно уже, с тех пор как совершил первое перемещение, в этом же, кстати, городе полтораста с лишним лет назад, таким вопросом не задавался. Просто не думал над этим — ни времени, ни повода не было.
В жизни вечного странника, которую он вёл, меняя с каждым новым телом имя, зачастую национальность, а раз даже пол, — в жизни «гражданина вселенной» — у него не оставалось времени на досужие размышления и воспоминания. Ему всегда было чем
